Свадебное путешествие было настоящей сказкой, пробуждение от которой наступило уже в день их прибытия в аэропорт Логан. Ибо Лора, превзошедшая, невзирая на отказ публично снимать лифчик, всех других женщин на курорте своей сексуальностью, нацепила мешковатый белый халат и ни свет ни заря отправилась в свою детскую больницу на дежурство.

Палмер остался коротать оставшуюся половину лета в одиночестве, не зная, чем себя занять до начала осеннего семестра. Он попробовал было с головой уйти в свой китайский, но скоро почувствовал, что сходит с ума, усердно повторяя на все лады китайские слоги, различающиеся по смыслу в зависимости от тона, которым они произнесены.

Временами он брал книгу, шел по Чарльз-авеню, отыскивая тенистое местечко, чтобы почитать. Устав от чтения, Палмер смотрел, как парусники, похожие на белых бабочек, рассекают водную гладь во всех направлениях.

Начинало темнеть, но половина вечера еще была впереди. Тогда он возвращался на Бикон-стрит, размораживал свой ужин, открывал бутылку «Шабли», ставил пластинку Вивальди и представлял себе, что они вдвоем с Лорой, на свидании.

Он был терпелив, а Лора, еще не растратившая лучезарности и энергии, которой зарядилась во время медового месяца, компенсировала свое дневное отсутствие пылкими ночами.

Но интернатура оказалась тяжким грузом, и усталость брала свое. И вот уже, приходя домой, она чмокала мужа, принимала душ, что-то перекусывала и, как аквалангист, погружалась на глубину мертвого сна.

Постепенно она стала забывать про еду. Еще пара месяцев — и она начала переносить душ на утро, а войдя, просто целовала мужа, сбрасывала туфли и валилась в кровать в чем была.

Но — заметим — первым делом она всегда целовала Палмера.

Однажды — чудо из чудес! — она получила нечто вроде увольнительной. На целых два дня.

Палмер был в восторге и предложил съездить в Вермонт, полюбоваться осенними красками, поужинать в уютной гостинице, а потом, выражаясь словами Эдгара По, «любить любовью, которая много больше, чем любовь».

— Голосую за последний пункт, — устало улыбнулась Лора, — но, может, сделаем это поближе к дому? Например, в собственной постели?

— Перестань, Лора, куда девался твой дух авантюризма?

— Думаю, я его растеряла после первой многочасовой операции.

— Лора, любимая, неужели эти усилия того стоят?

Она заметила грусть в его глазах, поняла, насколько ему одиноко, и сказала:

— Да, Палмер, для меня — да.

Зазвонил телефон.

Беннет Ландсманн открыл один глаз, стараясь не проснуться целиком. Было два часа ночи, и он только что лег спать после тридцати часов кряду в отделении скорой помощи. Но телефон не унимался, и наконец, обреченно вздохнув, он снял трубку.

— Доктор Ландсманн, — угрюмо представился он.

— Это доктор Ливингстон. Можете называть меня Барни.

Беннет открыл второй глаз и сел.

— Эй, ты не забыл — сейчас ночь?

— Нет, не забыл. Ты способен что-то воспринимать?

— Ты что, под градусом?

— Нет. Если не считать «Нескафе» и шоколад. Нет, Ландсманн, я, кажется, впервые за целый месяц присел. Я опросил несколько миллионов больных и заполнил их карты. Я потерял счет зашитым мною порезам и рваным ранам. Я дошел до такого состояния, что старший хирург велел мне пойти и лечь. Короче, ближайшие пятнадцать минут я сам себе хозяин, вот я и подумал, не узнать ли мне, как с тобой обращаются в этом Йеле. Ты что, Ландсманн, действительно спал?

— Нет, конечно, как тебе в голову-то пришло? Я в свободное время ставил дополнительный эксперимент. Изобретал лекарство от вранья. Ну и как поживает твоя задница?

— Так же, как и все остальные места, — болит. А ты-то как, приятель? Как успехи на личном фронте?

— Одна или две сестрички положили на меня глаз. Но здесь во всем своя иерархия, и сливки, как всегда, достаются начальству. Ну да ничего, выживу как-нибудь. А что слышно от Кастельяно?

— А ты как думаешь? Ничего особенного. Пашет так же, как и мы. Как ни позвонишь, Палмер все твердит, что ее нет. Я уверен, что в половине случаев она просто подходить не хочет.

После нескольких анекдотов на медицинские темы, полных самого черного юмора, Барни нечаянно наступил другу на больную мозоль.

— Так что получается? Если не считать общей усталости и сексуальных лишений, тебе в Нью-Хейвене нравится?

На том конце трубки наступило молчание.

— Эй, Ландсманн, ты меня слышишь?

Беннет колебался:

— Как тебе сказать… Долгая история.

И он пересказал Барни все свои обиды.

Когда Беннет закончил, Барни сказал:

— Могу себе представить, каково тебе.

— Правда? Можешь?

— Я бы сказал, что настроение у тебя мерзкое.

— Угадал, Ливингстон. И день ото дня все хуже.